This Game We Play

[delbee]

Название: Игра, в которую мы играем (This Game We Play)
Автор: theeventualwinner
Сылка на оригинал: This Game We Play
Переводчик:  Delirious Bee
Персонажи: Мелькор/Саурон, Готмог, Тхурингветиль, Маэдрос, Финрод, Маэглин, Хурин, Лангон и другие.
Рейтинг: NC-17
Размер: макси (~121к слов в оригинале)
Жанр: slash, angst, darkfic, hurt/comfort
Предупреждения: насилие, пытки, сомнительное согласие, очень жестокие сцены, ООС.
Разрешение на перевод: получено.
Статус: закончен, перевод в процессе.

Описание: Ангбанд осаждён, Мелькор и Майрон должны чем-то занять себя. Как близко Майрон посмеет подобраться к хозяину, и понравится ли ему то, что он увидит?..

Взгляд из Ангбанда на основные события Сильмариллиона: от Осады Ангбанда до последних мгновений Войны Гнева.

Примечание переводчика: в этом фанфике и Саурон, и Мелькор обладают телами, которые можно ранить и пытать, которые нуждаются во сне и в пище. Поэтому OOC. Внешность и характеры персонажей могут (и будут!) отличаться от тех, что традиционно используются в русскоязычной части фандома. И будьте внимательны к предупреждениям: здесь есть предельно жестокие, шокирующие сцены.

Глава 1: Наместник.

Глава 1: Наместник.



Руки ласкают его шею, касаются мягко и похотливо, словно змеи. Бледный палец скользит вдоль горла, ноготь оставляет царапину, пробуждая в нём дрожь. На нём только замшевые штаны, воздух зала стылый, но его кожа пылает. Руки скользят вверх, палец поддевает его подбородок, заставляя слегка откинуть голову — волосы светлой волной стекают за плечи, они сияют в бледных отсветах факелов, закреплённых на высоких стенах зала.

Большой палец обводит его подбородок, играет, дразнит, и он чувствует, что его дыхание учащается — неосознанный ответ. Гибкие, сильные мышцы его живота сокращаются, тени прыгают между его ключицами — он резко втягивает воздух, — и, наконец, он выдыхает:

— Мой господин…

Медленно, неотвратимо его голову наклоняют назад, обугленные пальцы нажимают на его подбородок. Узорчатый металл трона пропадает из поля его зрения, острые, словно косы, шпили на спинке трона съезжают вниз, и он смотрит на высокий сводчатый потолок. Там господствуют бархатные драпировки и стальной орнамент, серый камень соперничает с полночно-черными тканями. С балок свисают цепи, а цепи оканчиваются оковами, готовыми подвесить кого-то угрюмого и одинокого в последних проблесках заката, пробивающегося сквозь арки высоко расположенных окон.

Ниже безвольно висят потрёпанные флаги — безмолвная и зыбкая память о поверженных врагах, давно ушедших в прошлое. На белом полотне — жалкие смятые звёзды, вышитые серебряными нитями. В свете факелов они блестят тускло и глупо.

Зал огромен и пустынен, он стоит на возвышении у подножья трона и содрогается перед тем, кто восседает там. Острый ноготь чертит линию от груди к подбородку, ещё сильнее под кожей бьется пульс. От прикосновений каждый нерв вспыхивает жизнью, это так тревожно, так отвратительно и недопустимо, но вместе с тем — так восхитительно правильно. Он чувствует, как пробуждается в нём что-то низменное — пробуждается и вдыхает, разворачивается, растёт, и не имеет значения, сколь усердно он пытается придушить его: оно отказывается быть обузданным.

Для его страсти наступил переломный момент. Веками он умалчивал, избегал и стойко игнорировал это. Хотя его господин, его хозяин, мог искушать его, или использовать, или позволять мимолётную ночь удовольствий — хотя он сам никогда не был до конца уверен в своих желаниях, — никогда еще он не падал окончательно. Он и не падёт: не поддастся низменным страстям или чувствам. Он не поддастся — ни сейчас, ни когда-либо. Для этого он слишком горд.

Он всё ещё остается самим собой. И он присягает своему хозяину в верности, в боязни, в преданности, в почтении, в тысяче других чувств, которые, как он убедился, были настоящими. Чувств, которые — он говорит себе, — просто не могут не быть настоящими: честь, долг, благородное служение его господину во всех этих вещах, четких и сухих. Эти чувства настоящие, подлинные и окончательные. Они — не маска, а реальность. Истина.

И эти чувства заменят собой более глубокие вещи — коварные вещи, которые копошатся в нём, будто черви. Чувства, которые он никогда не мог допустить. Которые он никогда не допустит.

Потому что они не были настоящими. Он не хотел, чтобы они были, поэтому они не могли существовать.

И всё же...

Палец сильно придавливает его ярёмную вену. Он может чувствовать, как тяжело бьётся под кожей пульс. Он стонет, хриплое дыхание вырывается сквозь стиснутые зубы прежде, чем он может остановить это. Кровь приливает к его щекам, что-то разгорается внизу живота, его охватывает какая-то тёмная жажда, которую он так давно подавлял. И он с ужасом понимает, что оковы, в которых он её удерживал, начинают раскалываться.

Но он не хочет этого, не хочет. Такие вещи непозволительны, они не допускаются. Он — наместник хозяина, он командует необъятными воинствами Ангбанда, и он так долго убеждал себя, что это — всё, чего он хочет, что какая-то его часть начала верить в его собственную ложь.

В нём поднимается отвратительная настойчивость: он должен сказать ему, должен сказать это хозяину. Сказать, что он не хочет этого. Заставить хозяина остановиться. Теперь он стал старше, он не какой-то там неопытный юнец, который легко может обмануться улыбками и лестью, как было раньше. Теперь у него есть власть над самим собой.

— Мой господин, я...

Палец его хозяина хлопает по его губам, прерывая его жалкую попытку заговорить, и от этого краткого жеста вся его мнимая сила и нежелание покидают его. Палец его хозяина нажимает вниз, раздвигает его губы, и от волнения его охватывает непрошенная дрожь.

Рука держит его за горло, и он чувствует хватку его хозяина — такую бережную, такую угрожающую. И в этот странный миг он думает: как это было бы легко, и сколь жестоким в своей обыденности было бы это движение. Сожмётся кулак, ломаются кости, безжалостно порвутся вены, артерии и жилы, наступит секунда агонии, а затем — забытье.

Он смотрит в это будущее, руки хозяина удерживают его, и он обнаруживает, что такое будущее его совсем не страшит.

Ноготь вспарывает его кожу, выступают капли — дрожащий багрянец. Он шипит, когда тиски чужой хватки слегка смещаются, острая боль от царапины превращается во что-то другое, тёмное, и мышцы его шеи напрягаются под ладонью его хозяина.

Кровь дорожками стекает по его шее, капает сквозь пальцы его хозяина, и — о, как он ненавидит это!.. — какая-то часть его самого растекается и исчезает, неоплаканная. Тем не менее, где-то глубоко внутри он обожает её — эту возвышенную жестокость — и в нём растёт целый вихрь ощущений. Что-то яркое и очень важное кружится где-то внизу живота, на миг замирает в нерешительности, а затем вскипает. И он, захваченный этой дикой яростью, возникшей под пальцами его хозяина, внезапно бросается вперёд.

Он освобождается из хватки хозяина, и хотя всё разумное в нём кричит ему остановиться, его ведёт нечто куда более сильное. Он поднимается, разводит руки хозяина в стороны, затем подаётся вперёд. Он прикасается своими нечестивыми пальцами к тому, что считает священным, а затем отчаянно и страстно он его целует.

Губы встречаются в разрушительной войне, язык задевает зубы его хозяина. В тот миг его поглощает столь безрассудное желание, оно кричит в нём после всех этих веков отрицания, и он почти не чувствует, что его хозяин смягчается, принимая дар — настолько жуткой и удушливой была его страсть. Рот его хозяина приоткрывается напротив его, их языки сплетаются, безумная похоть в нём почти вопит.

Его рука проскальзывает под тунику его хозяина, он проворно распутывает узлы черного шелка и касается ладонью груди, наслаждается тёплым рельефом мышц. Его рука скользит ниже, гладит живот его хозяина, прослеживает выступающие кости таза и, не удержавшись, опускается ещё ниже.

Сквозь их поцелуй он вдруг слышит рычание его хозяина, и кровь стынет в его жилах. Безрассудная похоть оставляет его, и с мучительным ужасом он осознает, что давно перешёл все границы. Он останавливается, пытается отстраниться и освободить руки, и краска смущения бросается ему в лицо. Но его хозяин держит его, руки стискивают его череп с разрушительной силой, поцелуй превращается в укус, и это больно. Он извивается, пытается отпрянуть назад, но хозяин не позволяет ему этого.

С губ его хозяина срывается что-то — нечто мощное, какое-то тёмное заклинание, и что-то сжимает его горло. Он всхлипывает, все мысли о страсти оставляют его, а хозяин топит его, и под этим постоянным натиском он пытается просто удержаться. Под этим потоком он чувствует, что плывёт, чувствует, что мощь его хозяина заполняет его, течёт по его венам и проникает в мышцы. Эта мощь оглушает его, он парализован, а руки хозяина держат его, и он не может ничего сделать, только терпеть, терпеть, пока ненависть и недостойное желание не будут раздавлены, искажены и обращены в нечто непристойное.

Я хочу взять тебя. Я хочу сломать тебя. Заставлю тебя киноварью растекаться по полу. Мой маленький заблудший ангел, я возьму тебя за руку и увенчаю тебя разорванными жилами и обещаниями любви. И тогда я завладею тобой, истреблю это отвратительное желание, и ты можешь плакать, и ты можешь умолять, и ты можешь задыхаться и кричать, и я буду вытирать твои слёзы, но в конце ты не сможешь сделать ничего. Ты корчишься, ты напряжён, но ты пойман, маленький влюблённый, и ты мой.

Ты мой.

Я сломаю тебя, и когда ты будешь лежать, разбитый, на камнях, я вновь соберу тебя, я переделаю тебя. Я сошью тебя обратно, такого храброго, такого уязвимого, и такого славного; и ты, возможно, разучишься чувствовать. Но я тебя научу. И ты сможешь опять вести эту саморазрушительную маленькую войну — войну, в которой ты даже не знаешь, за что борешься. Ты можешь разбиться об меня, ты можешь разорвать себя на части, малыш, но когда-нибудь ты всё равно приползёшь обратно.

Окровавленный, ты будешь стоять на коленях перед моим троном. Слёзы будут течь по этим чудесным щекам, и ты будешь просить меня остановиться, ты будешь просить меня продолжать.

Ты будешь молить меня о милосердии, и ты не будешь знать воистину ничего о милосердии, которого ты будешь жаждать.

Он делает один отчаянный, последний рывок, и хозяин наконец отпускает его. Их губы размыкаются, он задыхается, и воздух имеет металлический привкус. Его затапливает головокружительная волна, к своему ужасу он оступается и начинает заваливаться назад, на мрамор возвышения, на котором стоит трон, в его ушах нарастает звон. Инстинктивно он обхватывает себя руками — ему удается слегка смягчить падение. На губах пузырится кровь, и он задыхается от смятения и ужаса. Он сплевывает и видит сгусток собственной крови на черном гладком полу.

Он нащупывает языком ранку на нижней губе и вздрагивает — боль такая, будто его ужалили. Но когда он приходит в себя, он замечает, что его хозяин поднимается с трона, и все мысли о мимолётной боли покидают его.

— П-простите, мой господин, — невнятно бормочет он, привставая в полупоклоне. А его хозяин направляется к нему, и в его глазах разгорается смертельное пламя.

Его хозяин шагает вперёд, и в каждом его шаге слышна угроза. Он отчаянно ползёт назад — прочь, как можно дальше от этих ужасных золотых глаз, как можно дальше от жуткого намерения, которое скрывается за ними, — но скоро его рука нащупывает воздух: возвышение закончилось, отползать больше некуда. Подбитые железом сапоги его хозяина вкрадчиво ступают по мрамору, каждый хищный шаг вызывает в нём дрожь.

— Простите, — умоляет он. Губы едва слушаются его. — Я... я не должен был делать это, мой господин. Я... это было неуместно... я...

Отчаянно он пытается встать на ноги, но хозяин наклоняется к нему. Один палец сильно нажимает ему на грудь и подталкивает обратно на пол. Его охватывает настоящий ужас: хозяин смотрит на него, и в глазах — голод, и он надеется, что тот не может чувствовать его дрожь, не может чувствовать, как безумно бьется его сердце. По его спине скатывается капля крови, он цепенеет, животный страх сковывает его.

— П-подождите, — он заикается: его хозяин нависает над ним, на его губах играет легкая усмешка. – П-пожалуйста, я не…

Но его хозяин не обращает на это никакого внимания. Улыбка становится шире, победа вспыхивает в золотых глазах, словно молния.

И сквозь эту болезненно-торжествующую усмешку его хозяин мягко произносит:

— Ну что, малыш? Ты готов поиграть?




Глава 2: Игрушка
Глава 3: Уроки

запись создана: 22.02.2015 в 11:08

@темы: Фанфикшен

Comments

[Лейлерион]

Очень вкусная вещь, спасибо.

[delbee]

Лейлерион, на здоровье)

[delbee]

Глава 2. Игрушка

Глава 2: Игрушка

Свет с трудом пробивается сквозь небольшие зарешёченные окна, которые прорублены высоко в стенах из тёмного камня. Свет этот мрачен, по полу скользят странные тени.

Воздух кажется очень густым, каждый вдох требует больших усилий, подземелья пробуждают удушливый страх, дыхание становится неестественно хриплым. Дым поднимается над жаровнями, серые зыбкие спирали угрюмо светятся среди скудного убранства. На голых камнях стоит ложе, покрытое тонкой резьбой, рядом подходящее к нему кресло — подношение от давно завоёванного народа. Углы ложа украшены громадными рогами неведомого дикого зверя, кресло покрыто орнаментом из маслянисто блестящего чёрного дерева — оно переливается в слабом свете жаровен.

Тишину нарушает его всхлип: тихий звук, наполовину застрявший в горле, и всё же он всё вырывается и разносится по комнате с поразительно чётким эхом. Спрятаться негде.

Лукавые и невинные слова завели его сюда, на более глубокие уровни крепости, чужой шепот был слишком заманчив, чтобы можно было сопротивляться. Он проследовал за хозяином доверчиво, словно агнец за пастухом, и он позволил ему привести его сюда. И только когда двери распахнулись перед ним, только когда он увидел, что его ожидает, он попытался было воспрепятствовать этому, попытался возражать, но было уже слишком поздно.

А теперь он висит здесь, мыски едва касаются пола, и он чувствует тепло: где-то под фундаментом Ангбанда течёт раскалённая магма. Кандалы крепко держат его запястья, железо врезается в кожу, лодыжки скованы цепями, цепь оканчивается массивным кольцом, привинченным к каменному полу. Кандалы действительно крепки, и он не может оставаться спокойным. Он боролся, он просил хозяина отпустить его, просил его остановиться, но тот остался глух к его мольбам. Хозяин казался холодным, лживым, ужасным, и в конце концов он сдался. Он содрогался от непредсказуемых касаний, но теперь он уже не сопротивлялся.

Возможно, так будет легче, думал он. Возможно, так всё могло закончиться быстрее.

Штаны липнут к мокрым от пота ногам, дыхание со свистом вырывается сквозь стиснутые зубы. Руки уже протестуют: мышцы сводит болезненная судорога, связки начинает жечь. На какой срок хозяин так жестоко подвесил его? Плечи опухают, малейшее движение ребер отдается во всём торсе мучительной болью, мышцы натянуты слишком сильно, чтобы можно было это переносить.

Внизу его шеи змеится царапина, и когда он шевелится, спёкшаяся кровь трескается, края раны размыкаются, открывая плоть, розовую и блестящую в свете факелов. По груди беспорядочно стекают багровые дорожки: знак нежной привязанности его хозяина.

Его хозяин расслабленно сидит в кресле, одна нога закинута на другую с грациозной небрежностью, и эта грациозность странным образом не сочетается с уродливо обгоревшими руками. Один золотой глаз приоткрывается, хозяин лениво оглядывает его, и он чувствует жар. Чужой взгляд полон похоти, от этого в животе что-то перекручивается, а хозяин, словно почувствовав это, улыбается. Эта отвратительная хищная улыбка искажает красивое лицо, губы изгибаются, и он неторопливо выпрямляется в кресле.

На его коленях лежит нож. Продолговатое лезвие холодно блестит, позолоченная рукоять обмотана кожей. Такие драгоценные клинки были редкостью для ангбандских кузниц, но когда-то его хозяин заинтересовался ими, а ему всегда хорошо удавалось ковать такие вещи. И теперь он с трепетом смотрит на нож, который он собственноручно сделал много лет назад. По лезвию тянется вязь ломающих, разрывающих, режущих заклинаний на языке, который некогда был языком Амана — он переделал и исказил его, сделав пригодным для своих целей.

Хозяин сжимает рукоять, поигрывает ножом, а потом острие устремляется вверх в боевом захвате, твердом и смертоносном. Искра света пробегает по лезвию, а хозяин медленно поднимается, шагает вперёд, и в его глазах пылает свирепая, чистая жажда.

С тяжелой обречённостью он смотрит, как хозяин приближается, смотрит на нож в его руке, на жуткую улыбку на его лице. Дыхание учащается, горло сжимается от приступа паники, и он невольно корчится в своих оковах. Если бы он только смог освободить хотя бы одну руку, если бы он только мог сделать хоть что-нибудь, чтобы постоять за себя, чтобы защититься от того, что сейчас совершенно точно произойдет... Но его попытки вырваться ни к чему не приводят, у него вновь вырывается всхлип, хозяин подходит ближе, и отчаянно и безнадёжно он умоляет:

— Нет, нет, мой господин, прошу, п-прошу, не делайте этого...

Но хозяин хорошо продумал эту ловушку, мольбы развеиваются на безжалостных камнях, и ему остается только ждать, пока с ним сделают то, что было задумано.

И он висит здесь, словно пустое полотно, на котором хозяин может сотворить свою жестокость, или свою привязанность, или их кошмарную смесь. От осознания собственного бессилия он судорожно вздыхает и замирает, его сковывает ужас, им завладевает предчувствие боли, и избавиться от него никак не удается.

Быстрее его взгляда хозяин бросается вперёд. Что-то глубинное, первичное в нём вздрагивает, он зажмуривается, ожидая в любой миг ощутить, как нож прокалывает и разрезает его кожу. Но лезвие всего лишь плашмя прикасается к его губам и слегка раздвигает их.

Он удивлённы выдыхает, металл лезвия запотевает, на блестящей поверхности появляются белые пятна пара. Его хозяин вновь улыбается, нож сдвигается, острие надавливает на верхнюю губу, а он отчаянно пытается проглотить ступор и страх. Лезвие скользит по подбородку, по шее, медленно и легко, почти не задевая кожу. Острие задевает царапину на шее, и от этой знакомой боли он тихо шипит сквозь стиснутые зубы.

Нож скользит ниже, выводит на груди замысловатые узоры. На коже расцветают белые прихотливые линии, хозяин смотрит на проступающую вязь с извращённой увлечённостью. Блуждающее лезвие замирает в середине грудины, хозяин усмехается, и наступает миг ужасного ожидания. Но нож медленно сдвигается влево. Он обводит мышцу, затем диаметр сужается, и лезвие движется по спирали прямо к соску. В глубине души он ненавидит это, но он не смеет даже шелохнуться, потому что хозяин может сделать ему по-настоящему больно, но затем он с ужасом понимает, что тело предает его. Сосок слегка твердеет, по телу проходит дрожь — уже не только от страха.

Лезвие поддевает его, холодное, острое, и он невольно втягивает в себя воздух. С губ срывается задушенный звук — что-то среднее между вздохом и стоном — и он откидывает голову назад, мокрые от пота волосы липнут к щекам и шее. И хотя весь его разум кричит ему остановится, невольно он подается вперёд, и острие входит в его сосок еще глубже.

Из-под лезвия струится кровь, где-то в желудке вскипает удовольствие.

— О малыш, — мягко пропевает его хозяин.

Щёки пылают от стыда: он не хотел этого, это неправильно, это непристойно; но хозяин ведёт нож ниже, и под красными бороздами мышцы его живота сжимаются и вздрагивают от удовольствия.

Правая рука хозяина гладит его бедро. Пальцы скользят выше, поигрывают с поясом его штанов. Острый ноготь обводит выступающую кость таза, пальцы пробегают вниз по его бедру. Нож продолжает двигаться, пресс напрягается, он трепещет от восторга; унижение, радость и беспомощность сливаются воедино, и стон срывается с его губ прежде, чем у него появляется малейший шанс сдержаться.

Хозяин проводит рукой по задней поверхности его бедра, это прикосновение решительное, настойчивое, и невольно он пытается избежать этого, ему удается слегка сдвинуться вперед, и в этой нелепой, неудобной позе ему становится немного легче. Ногти царапают бедро, прихватывают тонкую кожу, внизу живота нарастает незваное возбуждение. Он отчаянно пытается остановиться, пытается справиться с собой, но нож мучительно замирает прямо между тазовыми костями, и от этого он издает жалкий едва слышный хрип.

Рука хозяина скользит к его паху, слегка распускает шнуровку на его штанах, и от этого легкого касания его покидают последние остатки достоинства. Он всхлипывает и толкается бёдрами вперед, голова безвольно откидывается. Какая-то часть его презирает его самого, она хочет свернуться и спрятаться, чтобы никто больше не смог заставить ее пережить подобное, но эти мысли тонут в затопившем его вожделении, запретные желания вырываются из границ, и в конце концов он принимает их, как данность.

Теперь его ведёт тупая потребность в получении удовольствия, потребность в контроле, потребность в том, чтобы его контролировали, бьется в его животе, а хозяин перед ним глумливо ухмыляется. Он чувствует напряжение под ладонью хозяина, плоть горит от желания, и как же это восхитительно... Дыхание срывается с его губ часто, умоляюще, в ушах звенит от его собственного стона, и хозяин гладит его ещё настойчивее, ухмылка хозяина становится шире. Он дергается и корчится под ладонью хозяина, и в один прекрасный миг он окончательно поддаётся ласкам, которые вызывают такую страсть.

— О Майрон, — хозяин вздыхает. — Когда же ты растерял твоё изящество?..

Эти слова пробирают его до самых костей. Внезапно он застывает, кипящая кровь будто замерзает в его жилах. Ему достаточно доли секунды, чтобы вспомнить, кто он: гордый майя из славного дома Ауле. Он был искусным, может быть, слегка надменным, но его почитали как сильнейшего и самого умелого. И в то время его, судя по всему, уважали. Он был неприкосновенным, священным под благим светом Амана.

А теперь он пал так низко, и он висит здесь, в подземельях, которые были построены по его замыслу, где господа и пешки играют в свои переменчивые игры, и среди них он сам — не более, чем еще одна пешка. Его собственным выбором было искажение, его выбором была присяга хозяину и всё, что могло за этим последовать, и мощь, которая заманивала его и застилала ему глаза. Его привело сюда его собственное честолюбие, и его долгом было выполнять все требования хозяина. А его собственные желания не имели значения.

[delbee]

Глава 2 (окончание)

Все задания, которые он получает и с которыми он легко справляется. Боевые механизмы, которые он проектирует увлечённо и усердно. Оружие, которое он куёт так искусно, что с ним не может соперничать ни один нолдо. И драгоценности, которые он сплетает, украшает самоцветами и с радостью дарит всем, кто просит. Изощрённы и действенны его советы в военном ремесле, точны все его расчеты в производстве необходимого снаряжения, и если хозяин приказывает что-то, он прикладывает к выполнению приказа все свои силы. Потому что таков был его долг, потому что он клялся в этом, стоя на коленях перед совсем другим троном — и в других землях.

И много веков назад он продал свою преданность, все свои умения, и хитрость, и мастерство, и опыт, и решительность. Но не это. И хотя уже тогда его влечение было отнюдь не невинным, никогда еще он не продавался так грубо.

И он быстро отстраняется — насколько позволяют цепи — и пытается сбросить руки хозяина с его бёдер. Желание сменяется отвращением, и он мучительно корчится в этих оковах. Если бы ему удалось сдвинуть их хотя бы на дюйм, он мог бы положить конец всему этому, и он смог бы избавиться от ладони хозяина, которая всё еще касается его сквозь штаны.

— Пожалуйста, — он задыхается, отчаянно глядя на хозяина, — прошу... Я... я не хочу этого, мой господин, пожалуйста... Остановитесь. Ос-стан... о!..

Пальцы хозяина нажимают чуть сильнее, и он стонет от удовольствия. На губах хозяина возникает кривая ухмылка, бровь удивлённо изгибается, в голосе слышна зловещая насмешка:

— Давай, давай, малыш. Сомнения, да? Дурные предчувствия?

Дыхание застревает в его лёгких.

— Для этого уже слишком поздно.

Роковые слова висят в воздухе, а хозяин легко касается к кандалам на его руках. Кандалы раскрываются, а он тяжело валится на пол, удар о камни неожиданный и болезненный. И он стонет: от удара раны вновь раскрываются, по его рукам вновь течёт кровь, и кажется, что под кожей двигаются раскалённые прутья.

Он с трудом понимает, что происходит, а хозяин уже хватает его, одна рука вцепляется в его волосы, другая — в запястье, и с ужасающей лёгкостью хозяин тащит его через всю комнату и швыряет на ложе. Он безнадёжно царапает шелковые простыни, изо всех сил пытается подняться, он пытается сбежать, но прежде, чем ему удается сдвинуться хоть на дюйм, хозяин прижимает его к постели. Одна рука тянет его за волосы, заставляя прижаться лбом к простыням, вторая придавливает его бёдра, и пальцы по-прежнему сжимают нож.

— Нет... — стонет он, шелк заглушает его слова, и не важно, слышит ли его хозяин, в любом случае все его протесты будут встречены равнодушием. Лезвие разрезает левую штанину, задевает кожу — на бедре появляется новая царапина. Шок растворяет последние остатки желания, текущего по его жилам, протестующий всхлип заглушен покрывалами, и он дрожит, он дергается под хозяином, он корчится, он сопротивляется — жалкая, безнадёжная борьба с неотвратимым и неизбежным.

Ткань рвётся, и хозяин отшвыривает его штаны в сторону, оставляя его под собой мучительно обнажённым и скрученным. Нож со звоном падает на каменный пол, и он знает, что сейчас последует, он знает, и это отвратительно; но какая-то крошечная предательская его часть радуется этому. Он опять корчится, но уже не столь сильно, потому что он понимает: сопротивляться бессмысленно. И его охватывает оцепенение.

Он чувствует, как хозяин одной рукой стягивает одеяние, другой вжимает его голову в простыни, колено придавливает спину, и легкость, с которой он его удерживает, угнетает и пугает. Вдруг колено хозяина исчезает с него, и он вздыхает в невольном облегчении, а потом с ужасной отчетливостью он чувствует, что хозяин устраивается сзади. В нем растёт что-то холодное, все мышцы спины будто деревенеют. И он ждет.

Время, кажется, останавливается, дыхание застревает в горле, и легкие будто бы заполняются чем-то кошмарно-вязким. Его руки судорожно вцепляются в простыни, от ужаса он закрывает глаза, а хозяин притягивает его ближе, и до него доносятся отвратительные, завлекающие слова:

— Если хочешь, ты можешь кричать, малыш. Никто не услышит тебя. Никто не собирается спасать тебя. Ты никому не нужен.

— Нет... нет, прошу, прошу, мой господин, н-не...

— И это будет больно.

Хозяин провозглашает это, жуткие слова звенят в его ушах, и в этот миг хозяин входит в него единым движением, и это выбивает из его лёгких весь воздух.

Он сжимается от боли, он рыдает, когда хозяин еще сильнее вдавливает его в покрывала. Он больше никакой не наместник, не главнокомандующий, не предатель. В эти мучительные моменты агонии все разваливается на части. Теперь он просто игрушка, вещь, которая подвергается унижению и насилию по прихоти его хозяина; не майя, не мыслящее существо, а просто вещь. Просто вещь, которую нужно унижать. Вещь, которой нужно причинять боль.

Он рыдает, когда движения хозяина изменяются, плоть терзает плоть, а потом хозяин задевает что-то внутри него. И от этих неправильных толчков ко всей этой мучительной, чудовищной боли примешивается что-то новое.

И всё становится жарким, душным и правильным.

[delbee]

Глава 3: Уроки

Глава 3: Уроки

В осажденном Ангбанде время течёт медленно. Бдительность нолдор неусыпна, и войска не могут заходить за границы пустынной Анфауглит. Гонцы доставляют в крепость послания от соглядатаев, но вести, которые содержатся в этих посланиях, скучные и и однообразные. Враг подавлен, но настроен решительно: те немногие отряды орков, что были отправлены на земли эльдар, заплатили за эти смелые вылазки жизнями.

И только север ещё остаётся во власти Ангбанда. Над Анфауглит возвышаются южные склоны Тангородрима, северные же обращены к тундре, где куда не посмеет ступить ни один квенди. Но несмотря на суровые климатические условия, в Ангбанде процветает жизнь. Патрули орков новой — сильной и выносливой — породы по приказу хозяина доходят до самой ледяной пустыни Хэлкараксэ. Толстая, грубая кожа орков служит хорошей защитой от холода, благодаря их усилиям самые извилистые и труднодоступные пути, отчего осаждённая крепость могла выводить вспомогательные войска.

Пастухи из нолдор и эдайн уводили стада на юг, и часть орков занималась тем, что грабила оставленные дома в поисках провизии. Жилистый, почти неодомашненный скот, принадлежащий Ангбанду, с трудом переносил зловонную воду, текущую по ручьям близ Тангородрима: он начал чахнуть. Огромные запасы зерна и мяса сокращались — куда стремительнее, чем могли работать рабы, занимающиеся разведением и забоем скота — и на какое-то время над крепостью повисла угроза голода.

День, когда он решил обсудить этот вопрос с хозяином, оказался для него воистину неприятным. Эта задача была возложена на его плечи, и — в отличие от синяков, которые со временем исчезли сами собой, — она требовала решения. Он должен был справиться с этим кризисом или в полной мере ощутить последствия.

Целыми неделями он трудился, он размышлял, он советовался с военачальниками и теми, кто занимается хозяйством и провизией, и он выяснял, что можно сделать, чтобы выйти из сложившегося положения. Но его надежда была слабой, раз за разом его эксперименты по размножению и выведению проваливались, и тогда он по-настоящему забеспокоился. И ему не помогла даже помощь майар, сведущих в разведении и скрещивании живых существ: все попытки увеличить выносливость или продолжительность жизни скота оказались напрасными, а сорта пшеницы, которые им удалось вывести, были слабыми и подверженными болезням, так что с каждым днём угроза голодания подступала всё ближе.

Спасение пришло с неожиданной стороны. Орки, которые возвращались из дозора, что они несли в нескольких десятках лигах от крепости — на самом севере — обнаружили огромное количество морской живности. Мысль использовать океан для своих нужд никогда не приходила им в голову — Ангбанд был далеко от моря, и он был поглощён войной с гордыми сыновьями Нолофинвэ. Он тогда с нетерпением выслушал всё, что говорили орки. Те рассказывали о большом выводке моржей, о китах, о косяках рыб, что кружили под толстыми льдинами.

Он сразу ухватился за эту возможность, запасы Ангбанда пополнились, так что теперь они могли не думать о провизии еще много месяцев. Через метель и вьюгу орки везли в крепость огромные туши моржей и множество рыбы, которую они потом солили, мариновали, коптили или превращали во что-то совсем отвратительное и невообразимое - хотя орки и клялись ему, что среди их народа это считалось деликатесом. Он вежливо отказывался от предложенных яств: его больше интересовали крупные крабы, которых орки перевозили в глыбах льда, и красные лобстеры, и очень редкое филе свежей рыбы, которое заготавливали специально для него.

Дары океана были столь щедры, что провизии, которую денно и нощно доставляли орки, оказалось достаточно, чтобы выполнить приказ хозяина — пополнить ангбандские запасы, — и еще много недель его имя радостно прославляли на пирах.

Затем на какое-то время он покинул крепость. Он странствовал по северу, среди горьких ветров, и искал новые, более короткие пути, по которым можно было бы доставлять провизию. На одиноких холмах, стоящих среди заснеженных пустошей, были воздвигнуты сторожевые заставы. Там были размещены целые отряды орков, готовых атаковать по его зову. А в пещерах скрывались чудовища, заросшие густым мехом и скалящиеся громадными клыками, которые были готовы служить ему за заколдованные куски мяса.

Он посетил все посты, что стояли на побережье. Он потратил много времени, выясняя самые надёжные способы рыбной ловли. Он сплёл множество рыбацких сетей, выковал множество гарпунов — таких прочных, что удерживали даже разъярённых китов — и железных крючьев, способных захватить громадных созданий, что прятались на самой глубине.

[delbee]

продолжение

Он провёл много часов в тепле кузницы, но еще больше он провёл снаружи, среди орков, которым, казалось, холод был нипочём. И он с благодарностью принял их дар — меховой плащ, который был непроницаем для самых жестоких ветров. И хотя погода была немилосердна, он провёл множество приятных часов, наблюдая за чужой, дикой жизнью. Он рассматривал снежинки, которые застревали в его волосах. Он разговаривал с орками, он слушал их разговоры о горячительных напитках и о способах противостоять холоду, а иногда он просто наблюдал за природой; он рассматривал стайки рыб, резвящихся в серых волнах, рассматривал нарвалов с их странными рогами, что иногда заплывали в бухты.

Так прошёл год, но всё изменилось с посланием, что сжимали обмороженные руки воина, прибывшего с юга. Стены Ангбанда вновь нуждались в его присутствии — так говорилось в приказе хозяина. Он покидал крайний север с сожалением — он успел привязаться к этим суровым землям и к дружелюбным и весёлым оркам, которыми он повелевал.

Он прибыл в крепость, и через несколько дней — их он провёл, составляя новые указания для тех, кто занимался провизией и хозяйством — хозяил дал ему новое поручение.

Всё это время силы нолдор оставались странно неподвижными — так говорили соглядатаи — и ему требовалось выяснить причины этой неподвижности.

Проблема голода была успешно решена, и теперь хозяин решил использовать его полководческие таланты. Он приказал ему отправиться на юг: разведать обстановку и понять, продолжают ли нолдор держать блокаду.

Он уехал на следующее утро. На пустынных тропах Анфауглит он подгонял лошадь: он должен был принять командование над небольшой армией валараукар, которая располагалась в одном из тайных форпостов вблизи Сириона. Оттуда он должен был руководить военными действиями.


***

Великий зал Ангбанда заполнен толпой. Разговоры разносятся эхом под высокими сводами. Бормотание, болтовня, хриплый смех, рычание — всё это смешивается в нестройный гул; за окном угасают алые всполохи заката, багровые отсветы играют на металле и затапливают беспокойную толпу.

Клацают челюсти, скалятся зубы, уродливые лица кривятся в усмешках. Руки, ноги и попросту лапы всех форм и размеров облачены в металлическую бронюв и зловонную жесткую кожу — потную и грязную после долгого дня боевых тренировок. Неуклюжие и смертоносно-гибкие тела, лица покрыты сажей и грязью от работы в кузницах, или на кухнях, или в оружейных, или в тысяче других мест. Зловеще блестят клинки, ятаганы соседствуют с крючьями, с тяжелыми арбалетными болтами и остро заточенными костями. Толчат вороньи перья, и доспехи украшают узоры — странные, изогнутые, такие же разнообразные, как и те, кто носит эти доспехи.

Кажется, здесь собрались все обитатели Ангбанда. Каждый дюйм свободного пространства занят чьим-то локтём, или когдем, или рукой, и все толкаются, царапаются, скалятся, рычат. Лестницу охраняют валараукар, с той стороны то и доносятся рёв и щелканье пылающих кнутов. Сейчас валараукар находятся в получеловеческой форме, крылья сложены за спиной и почти не видны за тёмной бронёй, но даже так они привлекают внимание.

Справа от трона стоит угрожающая деревянная рама: грубо сколотые дубовые доски. С досок свисают тяжелые кандалы, на кандалах — засохшие тёмно-багровые пятна.

Толпа охвачена ожиданием: её удерживают лишь валараукар. Пламя стекает с кнутов, огненные капли падают на пол с шипением. Нетерпение толпы становится всё сильнее, и скоро он подойтёт к концу. Все взгляды обращаются к трону: все знают, что их ожидает некое зрелище.

Вечернее представление.

Звуки рога заставляют всех расступиться, и становится видно, что в массивных железных дверях стоит высокая фигура. Чёрные волосы обрамляют прекрасное, порочное лицо, на лбу — железная корона с тремя невыносимо сияющими камнями. Золотые глаза оглядывают притихшую толпу с ленивым высокомерием. Толпа расступается перед ним — тает, словно масло под нагретым ножом — и головы почтительно склоняются, когда он проходит мимо. Он величественно восходит на ступень, и когда он опускается на трон, валараукар низко кланяются, их сложенные крылья почтительно прижимаются к спинам.

Хозяин расправляет одеяние и поудобнее устраивается на троне. Он поглажимает пальцами узор на подлокотнике, на его губах играет едва заметная усмешка. С отстранённым любопытством он рассматривает ряды слуг, что стоят перед ним в молчании и в таком восхитительном ожидании. Наконец он снисходительно роняет:

— Введите его.

В дверях появляются две новые фигуры: когти первого - предводителя валараукар - крепко держат второго. На нём только простая тёмная туника и штаны. Варалаука подталкивает его в зал. Он делает несколько неловких шагов и спотыкается. Но прежде, чем он падает, прежде, чем его положение станет еще унизительнее, пылающая рука хватает его за плечо и заставляет встать прямо.

Они идут вперёд. Он идёт босиком мимо своих подданных, его руки связаны за спиной грубой толстой верёвкой. Он не сомневается, что эта зрелищность — задумка его хозяина. Он идёт, не сопротивляясь. Он знает, что заслужил выговор, поэтому он не собирается доказывать свою невиновность. Он знает, что совершил ошибку.

Но вся эта толпа — унизительна, и рука болрога болезненно заламывает его руки. Он чувствует, что кровь слегка приливает к его щекам.

Он мрачно собран, его лицо бесстрастно, но он не может остановить неровное биение сердца, и не может убрать из желудка липкую свернувшуюся тошноту. Его растрёпанные светлые волосы свисают вокруг плеч, некоторые пряди липнут к влажным от пота щекам и шее. На левой скуле — синяк, лопнувшие сосуды раскрасили его обычно бледное лицо.

Если развлечения хозяина можно было назвать болезненными, то гнев был воистину жесток. Он только был благодарен, что удар не сломал кость.

Каждый шаг, кажется, длинный, словно жизнь; раскосые поросячьи глазки ловят каждое его движение. Он не смотрит на них. Он не смеет смотреть на них, и не смеет смотреть на предводителей валараукар, и майяр, и на разодетых орочьих командиров, которые непрерывно смотрят на него. Он не хочет видеть в их глазах злобу. Или — что хуже — жалость.

Наконец он доходит до тронного возвышения. Удар в спину опрокидывает его на колени. Его руки связаны, он с трудом удерживает равновесие — мышцы живота пылают от напряжения — но он всё же справляется. Он скромно стоит на коленях, ожидая правосудия хозяина, и только учащённое дыхание и сжатые кулаки выдают его опасения.

Несколько ужасных мгновений хозяин молча разглядывает его. Затем угрожающий, мягкий, богатый голос, который разносится, кажется, до самого основания зала, произносит:

— Ты знаешь, почему ты здесь, Майрон?

Его горло сжимается от неожиданного ужаса, все слова покидают его, и ему удаётся только кивнуть, стиснув зубы.

— Мы не знаем! — слышится хриплый голос. Толпа сотрясается от смеха.

— Тише, Готмог, — неторопливо говорит хозяин, на его губах играет кривая усмешка. — Всему своё время. Но никто не должен упрекнуть меня в том, что моё правление несправедливо. Мы собрались здесь ради вашего наместника. Мы обсудим его последние военные неудачи. Впрочем, может быть, сам Майрон нам расскажет о причине этого собрания?

Хозяин встаёт и неожиданно впивается пальцами в его предплечье. Его грубо разворачивают лицом к собравшимся. На него смотрят тысячи глаз, в них блестит нечто безжалостное. Его захлёстывает волна ужаса, в какой-то миг в этих глазах становится слишком много настоящего голода, и он позорно опускает взгляд. Сердце, кажется, прыгает у самого горле.

— Ну же, Майрон, — мягко произносит хозяин. В его голосе отчётливо слышно легкое нетерпение. — Мы ждём...

Ему требуется вся его воля, чтобы заставить себя оторвать взгляд от пола. Он пытается выдавить из себя хотя бы фрагмент связной речи, но его разум поражён таким ужасом, что все усилия пропадают втуне. Из груди вырывается судорожный выдох, но слова так и не приходят — кажется, они предательски застревают где-то внизу горла, не успевая достичь губ. И совсем не так, как подобает властителю, настолько тихо и невнятно, что его может слышать только хозяин, он бормочет:

— Я не... Я... Я...

— Нет? — переспрашивает хозяин, эхо его голоса угрожающе разносится по всему залу, словно раскат грома. — Смелее, Майрон, робость не в твоём духе.

Он едва заметно качает головой, сжимая челюсть, чтобы не было видно, как стучат его зубы. Хозяин поднимает бровь, досадливо щелкает языком и со вздохом поворачивается к толпе.

— О Майрон, как же ты мог это допустить? Ты — самый доверенный, самый преданный мой слуга. Я ожидал от тебя большего. Это было так просто, Майрон. Наблюдать и подробно докладывать, вот и всё. Вот и всё, что я просил тебя делать. Но ты превысил полномочия. Ты скомандовал атаку. Может быть, тебе казалось, что ты проявляешь мудрость, что ты прощупываешь слабые места противника. Надеюсь, ты понимаешь, что ты сам загнал себя в капкан. Ты скомандовал атаку — вопреки моему прямому приказу — и из-за твоего самоуправства погибло десять лучших бойцов. Десять жизней прервалось напрасно, и всё из-за того, что ты решил поиграть в твои маленькие игры. Всё из-за твоей гордыни. Возможно, сейчас ты поймёшь цену этой потери.

В глазах хозяина вспыхивает ярость. Он отшатывается и чуть ли не падает, но его удерживает хозяин — пальцы стискивают его руку до синяков.

[Гость]

продолжение

— Мои верные слуги Ангбанда, — призывает хозяин, окидывая взглядом весь зал. — Назначим же цену неповиновения Майрона. Десять жизней потеряно, десять ударов плетью — возмездие. Может быть, тогда ваш наместник запомнит, кому он клялся повиноваться.

Хозяин кивает, и два стражника выступают вперёд. Один удерживает его за плечи, второй связывает ему руки, затем они вместе тащат его к деревянной раме. Он сопротивляется — скорее инстинкт, чем настоящая попытка вырваться — но они не обращают на это никакого внимания. Кандалы защелкиваются на его руках, молниеносным движением на нем разрывают тунику, оставляя его полуобнажённым перед судом. Холодный воздух обдувает его кожу.

Хозяин взмахивает рукой — медленно, почти торжественно — и в ней возникает свёрнутая плеть. Хозяину не нужно видеть его лицо, чтобы знать, какой он внушает ужас. Рукоять плети сделана из полированной кости, на тонких ремешках-хвостах — жесткие узлы. На концах хвостов — острые куски железа, предназначенные для того, чтобы глубоко прорезать и рассекать кожу, и одна только мысль о них заставляет его содрогаться. Позади него хозяин неторопливо разворачивает плеть, свет играет на металлических наконечниках плети, а в толпе перед ним каждая безжалостная улыбка становится шире.

Он слышит, что хозяин уже приготовился: железо звенит, когда тот вскидывает руку. Мышцы спины напрягаются в ужасном ожидании. Ему кажется, что время застывает, и только сердце продолжает своё болезненное биение. Он отчаянно смотрит в пол, волосы падают ему на лицо — слабая, но милосердная защита от чужих жестоких взглядов. Все собрались здесь, чтобы стать свидетелями его наказания, его унижения. Чтобы смотреть, как их гордый наместник платит собственной кровью. Его тошнит: словно паразиты, поражающие рану, они пришли к нему, чтобы упиваться его позором, а ему остается только позволять им это.

Но он не собирается кричать, что бы ни случилось, он не собирается кричать, он не позволит им это удовольствие, он не...

ЩЁЛК

Белые полосы огня ошпаривают его спину, и он с трудом сдерживает вопль, царапающий его горло. Сквозь зубы пробивается низкий стон боли, и он инстинктивно корчится, бездумно и безуспешно пытаясь убраться подальше от источника этой агонии. Но кандалы держат крепко, так что скоро он затихает. До него доносятся первые смешки, затем по дикой толпе его зрителей проходит целая волна смеха. И он изо всех сил пытается игнорировать это, он пытается игнорировать стыд, который они в нём вызывают. Он стискивает зубы, сзади него опять звякают наконечники плети, и...

ЩЁЛК

Перед глазами будто что-то взрывается. Удар выбивает из него весь воздух, зубы стучат. Его спина выгибается, он не удерживается на ногах — мрамор под ним слишком скользкий — и тяжело обвисает на кандалах, что сковывают его запястья. Затем ему удаётся кое-как встать на колени. И вдруг его ухо улавливает мелодичный голос его хозяина.

— Малыш, — тихо молвит хозяин, в его голосе такая горькая нежность, что сердце болезненно сжимается. — Я думал, ты выдержишь это. Я думал, ты сильнее. Ты хочешь опять разочаровать меня?

Его охватывает стыд. Он закрывает глаза, его лицо искажается в гримасе боли. Он с трудом выдыхает, воздух застревает в горле, и...

ЩЁЛК

И он выносит это — ещё семь раз. Семь раз плеть обжигает его спину, кровь медленно стекает по коже — по тем редким её участкам, что остались неповреждёнными. Малейшее движение вызывает новую агонию, после каждого удара к боли примешивается странное онемение, и каждый раз беспамятство подступает к нему чуть ближе, оно зовёт его, и он отчаянно стремится ответить на этот зов.

Вся толпа для него — не более, чем мутное пятно, расплывчатый клубок восторженных лиц, их глаза пристально следят за каждым изгибом плети, за каждой мышцей, что сокращается под его кожей. Острые наконечники врезаются под его рёбра с особенной жестокостью, он хрипит, и множество губ глумливо улыбается, множество языков похотливо облизывают те губы. Агония поглощает его; весь мир теперь состоит из багровых вспышек, и он безучастно смотрит в него, в то время, как вокруг него всё плывёт и качается от глубокой, жесточайшей, заслуженной боли.

Когда его настигает последний удар, он уже не двигается. Он может только безвольно висеть на кандалах, и только по редким свистящим выдохам хозяин может понять, что он еще в сознании. Ему кажется, что он попал в жуткий ночной кошмар. Ручейки крови стекают по спине и впитываются в ткань штанов. По знаку хозяина стражники расстёгивают кандалы на его запястьях. Он валится на пол, залитый его собственной кровью. От этого удара его сотрясает боль, и он всхлипывает. А толпа ухмыляется и смеется, упивается его состоянием. Зрелище, которое он собой представляет, приковывает к себе все взгляды.

Проходит несколько бесконечно длинных мгновений, и он справляется с собой. И хотя его мышцы поражены болью и оцепенением, он заставляет себя приподняться, схватиться за деревянную раму, подтянуться и, наконец, выпрямиться. Голова кружится, но он старается не обращать на это внимание. Он принуждает себя сконцентрироваться на хозяине, уже стоящем возле трона, и ковылять к нему. Ноги дрожат, при каждом шаге он вздрагивает, но через несколько секунд он уже стоит перед хозяином. Он знает, чего от него ожидает хозяин. Он поднимает на него взгляд.

Обугленная ладонь ложится на его щёку, приподнимает его голову — его будто хотят поцеловать, — и с мягкой, чудовищной искренностью хозяин интересуется:

— Ты усвоил этот урок, Майрон?

Нежность прикосновения почти непристойна, ужасный негромкий голос заставляет его задыхаться, и в нем разгорается протест — жалкие осколки его былой храбрости. В тот же миг чужое лицо перекашивается от омерзения, хозяин отстраняется и влепляет ему пощечину. Удар столь силён, что он едва удерживается на ногах, он отшатывается и отступает на нетвёрдых ногах, прижимая ладонь к горящей щеке. В зале мгновенно воцаряется тишина. Все взгляды с глумливым удивлением устремляются к подножью трона, где события получили неожиданное развитие.

Он застывает около трона. Его спина охвачена болью, щека пульсирует под ладонью, и с сокрушительной ясностью он понимает, что перешёл черту. Слишком увлёкся, бросая вызов хозяину, и гордость толкнула его далеко за пределы дозволенного. От выражения лица хозяина он почти перестаёт дышать.

Хозяин приближается к нему со странным спокойствием, но он почти чувствует ярость, спрятанную за этой маской, и слова пронзают его до самых костей:

— Кажется, — голос хозяина ледяной, — тебе по-прежнему нужен урок смирения. Но я могу помочь тебе, я... продолжу твоё обучение.

И хозяин снимает верхнюю часть облачения, сминает роскошную ткань и отбрасывает в сторону. А он смотрит на хозяина — тот остался в штанах и свободной черной рубашке, отделанной золотом, — в ожидании приказа, и его парализует ужас.

Хозяин внимательно разглядывает его. Изуродованные пальцы поигрывают шнуровкой штанов, обводят вышивку.

— Майрон, — пропевает хозяин так вкрадчиво, что он вздрагивает. — К счастью, у тебя есть зрители. В конце концов, ты всегда питал слабость к демонстрациям. А сейчас — встань на колени.

— Ч-что? — вырывается у него: на долю секунды он перестаёт понимать, что хозяин имеет в виду.

— Встань. На. Колени.

Он бледнеет, внезапно понимая, что хозяин хочет от него, что ему потребуется сделать. Но хотя всё внутри него содрогается от ненависти, ужас перед тем, что произойдет, если он откажется, оказывается сильнее. Этот ужас вынуждает его опуститься на колени перед хозяином. Он дрожит, слова с трудом покидают губы.

— П-пожалуйста, мой господин, я прошу прощения... Прошу прощения, пожалуйста... не... не заставляйте меня... Не здесь, не здесь, прошу...

Но его жалкая речь обрывается: хозяин хватает его за челюсть, ногти впиваются в щёки.

— Приступай.

Трясущимися пальцами прикасается к шнуровке на штанах хозяина, начинает медленно её распутывать, и смертельно бледнеет, чувствуя твёрдость под тонкой кожей. В толпе раздаются первые смешки — ему они кажутся оглушительными, словно крики.

Он закрывает глаза, делает один дрожащий вздох — его покидают последние капли его слабой решимости — и прикасается к хозяину губами. Он проводит языком от головки к основанию, а затем медленно вбирает в себя всю длину. Его руки неохотно обхватывают бёдра хозяина — он задает свой ритм — и от каждого движения языка в нем пульсирует стыд. Он выдержимает ритм еще несколько движений, а потом хозяин вдруг рычит и подается бедрами вперёд, толкаясь прямо в его горло. От этого он давится, все мышцы протестуют и сокращаются, чтобы открыть путь воздуху. Но хозяин держит его крепко, его пальцы вцепляются в его волосы, и хотя его легкие уже начинают гореть, хозяин нажимает сильнее — так, что он едва не касается носом его живота.

Это непреодолимое давление заставляет его содрогаться от недостатка воздуха, слюна нитями тянется от его губ, унизительно капает между колен. И только когда он действительно начинает задыхаться, хозяин, сжалившись, отводит его голову на несколько дюймов назад. Он отчаянно пытается отдышаться, давится собственными вдохами, горло сжимается, пытаясь сдержать стон, а хозяин уже опять толкается в него.

[Гость]

продолжение

— Мои верные слуги Ангбанда, — призывает хозяин, окидывая взглядом весь зал. — Назначим же цену неповиновения Майрона. Десять жизней потеряно, десять ударов плетью — возмездие. Может быть, тогда ваш наместник запомнит, кому он клялся повиноваться.

Хозяин кивает, и два стражника выступают вперёд. Один удерживает его за плечи, второй связывает ему руки, затем они вместе тащат его к деревянной раме. Он сопротивляется — скорее инстинкт, чем настоящая попытка вырваться — но они не обращают на это никакого внимания. Кандалы защелкиваются на его руках, молниеносным движением на нем разрывают тунику, оставляя его полуобнажённым перед судом. Холодный воздух обдувает его кожу.

Хозяин взмахивает рукой — медленно, почти торжественно — и в ней возникает свёрнутая плеть. Хозяину не нужно видеть его лицо, чтобы знать, какой он внушает ужас. Рукоять плети сделана из полированной кости, на тонких ремешках-хвостах — жесткие узлы. На концах хвостов — острые куски железа, предназначенные для того, чтобы глубоко прорезать и рассекать кожу, и одна только мысль о них заставляет его содрогаться. Позади него хозяин неторопливо разворачивает плеть, свет играет на металлических наконечниках плети, а в толпе перед ним каждая безжалостная улыбка становится шире.

Он слышит, что хозяин уже приготовился: железо звенит, когда тот вскидывает руку. Мышцы спины напрягаются в ужасном ожидании. Ему кажется, что время застывает, и только сердце продолжает своё болезненное биение. Он отчаянно смотрит в пол, волосы падают ему на лицо — слабая, но милосердная защита от чужих жестоких взглядов. Все собрались здесь, чтобы стать свидетелями его наказания, его унижения. Чтобы смотреть, как их гордый наместник платит собственной кровью. Его тошнит: словно паразиты, поражающие рану, они пришли к нему, чтобы упиваться его позором, а ему остается только позволять им это.

Но он не собирается кричать, что бы ни случилось, он не собирается кричать, он не позволит им это удовольствие, он не...

ЩЁЛК

Белые полосы огня ошпаривают его спину, и он с трудом сдерживает вопль, царапающий его горло. Сквозь зубы пробивается низкий стон боли, и он инстинктивно корчится, бездумно и безуспешно пытаясь убраться подальше от источника этой агонии. Но кандалы держат крепко, так что скоро он затихает. До него доносятся первые смешки, затем по дикой толпе его зрителей проходит целая волна смеха. И он изо всех сил пытается игнорировать это, он пытается игнорировать стыд, который они в нём вызывают. Он стискивает зубы, сзади него опять звякают наконечники плети, и...

ЩЁЛК

Перед глазами будто что-то взрывается. Удар выбивает из него весь воздух, зубы стучат. Его спина выгибается, он не удерживается на ногах — мрамор под ним слишком скользкий — и тяжело обвисает на кандалах, что сковывают его запястья. Затем ему удаётся кое-как встать на колени. И вдруг его ухо улавливает мелодичный голос его хозяина.

— Малыш, — тихо молвит хозяин, в его голосе такая горькая нежность, что сердце болезненно сжимается. — Я думал, ты выдержишь это. Я думал, ты сильнее. Ты хочешь опять разочаровать меня?

Его охватывает стыд. Он закрывает глаза, его лицо искажается в гримасе боли. Он с трудом выдыхает, воздух застревает в горле, и...

ЩЁЛК

И он выносит это — ещё семь раз. Семь раз плеть обжигает его спину, кровь медленно стекает по коже — по тем редким её участкам, что остались неповреждёнными. Малейшее движение вызывает новую агонию, после каждого удара к боли примешивается странное онемение, и каждый раз беспамятство подступает к нему чуть ближе, оно зовёт его, и он отчаянно стремится ответить на этот зов.

Вся толпа для него — не более, чем мутное пятно, расплывчатый клубок восторженных лиц, их глаза пристально следят за каждым изгибом плети, за каждой мышцей, что сокращается под его кожей. Острые наконечники врезаются под его рёбра с особенной жестокостью, он хрипит, и множество губ глумливо улыбается, множество языков похотливо облизывают те губы. Агония поглощает его; весь мир теперь состоит из багровых вспышек, и он безучастно смотрит в него, в то время, как вокруг него всё плывёт и качается от глубокой, жесточайшей, заслуженной боли.

Когда его настигает последний удар, он уже не двигается. Он может только безвольно висеть на кандалах, и только по редким свистящим выдохам хозяин может понять, что он еще в сознании. Ему кажется, что он попал в жуткий ночной кошмар. Ручейки крови стекают по спине и впитываются в ткань штанов. По знаку хозяина стражники расстёгивают кандалы на его запястьях. Он валится на пол, залитый его собственной кровью. От этого удара его сотрясает боль, и он всхлипывает. А толпа ухмыляется и смеется, упивается его состоянием. Зрелище, которое он собой представляет, приковывает к себе все взгляды.

Проходит несколько бесконечно длинных мгновений, и он справляется с собой. И хотя его мышцы поражены болью и оцепенением, он заставляет себя приподняться, схватиться за деревянную раму, подтянуться и, наконец, выпрямиться. Голова кружится, но он старается не обращать на это внимание. Он принуждает себя сконцентрироваться на хозяине, уже стоящем возле трона, и ковылять к нему. Ноги дрожат, при каждом шаге он вздрагивает, но через несколько секунд он уже стоит перед хозяином. Он знает, чего от него ожидает хозяин. Он поднимает на него взгляд.

Обугленная ладонь ложится на его щёку, приподнимает его голову — его будто хотят поцеловать, — и с мягкой, чудовищной искренностью хозяин интересуется:

— Ты усвоил этот урок, Майрон?

Нежность прикосновения почти непристойна, ужасный негромкий голос заставляет его задыхаться, и в нем разгорается протест — жалкие осколки его былой храбрости. В тот же миг чужое лицо перекашивается от омерзения, хозяин отстраняется и влепляет ему пощечину. Удар столь силён, что он едва удерживается на ногах, он отшатывается и отступает на нетвёрдых ногах, прижимая ладонь к горящей щеке. В зале мгновенно воцаряется тишина. Все взгляды с глумливым удивлением устремляются к подножью трона, где события получили неожиданное развитие.

Он застывает около трона. Его спина охвачена болью, щека пульсирует под ладонью, и с сокрушительной ясностью он понимает, что перешёл черту. Слишком увлёкся, бросая вызов хозяину, и гордость толкнула его далеко за пределы дозволенного. От выражения лица хозяина он почти перестаёт дышать.

Хозяин приближается к нему со странным спокойствием, но он почти чувствует ярость, спрятанную за этой маской, и слова пронзают его до самых костей:

— Кажется, — голос хозяина ледяной, — тебе по-прежнему нужен урок смирения. Но я могу помочь тебе, я... продолжу твоё обучение.

И хозяин снимает верхнюю часть облачения, сминает роскошную ткань и отбрасывает в сторону. А он смотрит на хозяина — тот остался в штанах и свободной черной рубашке, отделанной золотом, — в ожидании приказа, и его парализует ужас.

Хозяин внимательно разглядывает его. Изуродованные пальцы поигрывают шнуровкой штанов, обводят вышивку.

— Майрон, — пропевает хозяин так вкрадчиво, что он вздрагивает. — К счастью, у тебя есть зрители. В конце концов, ты всегда питал слабость к демонстрациям. А сейчас — встань на колени.

— Ч-что? — вырывается у него: на долю секунды он перестаёт понимать, что хозяин имеет в виду.

— Встань. На. Колени.

Он бледнеет, внезапно понимая, что хозяин хочет от него, что ему потребуется сделать. Но хотя всё внутри него содрогается от ненависти, ужас перед тем, что произойдет, если он откажется, оказывается сильнее. Этот ужас вынуждает его опуститься на колени перед хозяином. Он дрожит, слова с трудом покидают губы.

— П-пожалуйста, мой господин, я прошу прощения... Прошу прощения, пожалуйста... не... не заставляйте меня... Не здесь, не здесь, прошу...

Но его жалкая речь обрывается: хозяин хватает его за челюсть, ногти впиваются в щёки.

— Приступай.

Трясущимися пальцами прикасается к шнуровке на штанах хозяина, начинает медленно её распутывать, и смертельно бледнеет, чувствуя твёрдость под тонкой кожей. В толпе раздаются первые смешки — ему они кажутся оглушительными, словно крики.

Он закрывает глаза, делает один дрожащий вздох — его покидают последние капли его слабой решимости — и прикасается к хозяину губами. Он проводит языком от головки к основанию, а затем медленно вбирает в себя всю длину. Его руки неохотно обхватывают бёдра хозяина — он задает свой ритм — и от каждого движения языка в нем пульсирует стыд. Он выдержимает ритм еще несколько движений, а потом хозяин вдруг рычит и подается бедрами вперёд, толкаясь прямо в его горло. От этого он давится, все мышцы протестуют и сокращаются, чтобы открыть путь воздуху. Но хозяин держит его крепко, его пальцы вцепляются в его волосы, и хотя его легкие уже начинают гореть, хозяин нажимает сильнее — так, что он едва не касается носом его живота.

Это непреодолимое давление заставляет его содрогаться от недостатка воздуха, слюна нитями тянется от его губ, унизительно капает между колен. И только когда он действительно начинает задыхаться, хозяин, сжалившись, отводит его голову на несколько дюймов назад. Он отчаянно пытается отдышаться, давится собственными вдохами, горло сжимается, пытаясь сдержать стон, а хозяин уже опять толкается в него.

[delbee]

продолжение

— Мои верные слуги Ангбанда, — призывает хозяин, окидывая взглядом весь зал. — Назначим же цену неповиновения Майрона. Десять жизней потеряно, десять ударов плетью — возмездие. Может быть, тогда ваш наместник запомнит, кому он клялся повиноваться.

Хозяин кивает, и два стражника выступают вперёд. Один удерживает его за плечи, второй связывает ему руки, затем они вместе тащат его к деревянной раме. Он сопротивляется — скорее инстинкт, чем настоящая попытка вырваться — но они не обращают на это никакого внимания. Кандалы защелкиваются на его руках, молниеносным движением на нем разрывают тунику, оставляя его полуобнажённым перед судом. Холодный воздух обдувает его кожу.

Хозяин взмахивает рукой — медленно, почти торжественно — и в ней возникает свёрнутая плеть. Хозяину не нужно видеть его лицо, чтобы знать, какой он внушает ужас. Рукоять плети сделана из полированной кости, на тонких ремешках-хвостах — жесткие узлы. На концах хвостов — острые куски железа, предназначенные для того, чтобы глубоко прорезать и рассекать кожу, и одна только мысль о них заставляет его содрогаться. Позади него хозяин неторопливо разворачивает плеть, свет играет на металлических наконечниках плети, а в толпе перед ним каждая безжалостная улыбка становится шире.

Он слышит, что хозяин уже приготовился: железо звенит, когда тот вскидывает руку. Мышцы спины напрягаются в ужасном ожидании. Ему кажется, что время застывает, и только сердце продолжает своё болезненное биение. Он отчаянно смотрит в пол, волосы падают ему на лицо — слабая, но милосердная защита от чужих жестоких взглядов. Все собрались здесь, чтобы стать свидетелями его наказания, его унижения. Чтобы смотреть, как их гордый наместник платит собственной кровью. Его тошнит: словно паразиты, поражающие рану, они пришли к нему, чтобы упиваться его позором, а ему остается только позволять им это.

Но он не собирается кричать, что бы ни случилось, он не собирается кричать, он не позволит им это удовольствие, он не...

ЩЁЛК

Белые полосы огня ошпаривают его спину, и он с трудом сдерживает вопль, царапающий его горло. Сквозь зубы пробивается низкий стон боли, и он инстинктивно корчится, бездумно и безуспешно пытаясь убраться подальше от источника этой агонии. Но кандалы держат крепко, так что скоро он затихает. До него доносятся первые смешки, затем по дикой толпе его зрителей проходит целая волна смеха. И он изо всех сил пытается игнорировать это, он пытается игнорировать стыд, который они в нём вызывают. Он стискивает зубы, сзади него опять звякают наконечники плети, и...

ЩЁЛК

Перед глазами будто что-то взрывается. Удар выбивает из него весь воздух, зубы стучат. Его спина выгибается, он не удерживается на ногах — мрамор под ним слишком скользкий — и тяжело обвисает на кандалах, что сковывают его запястья. Затем ему удаётся кое-как встать на колени. И вдруг его ухо улавливает мелодичный голос его хозяина.

— Малыш, — тихо молвит хозяин, в его голосе такая горькая нежность, что сердце болезненно сжимается. — Я думал, ты выдержишь это. Я думал, ты сильнее. Ты хочешь опять разочаровать меня?

Его охватывает стыд. Он закрывает глаза, его лицо искажается в гримасе боли. Он с трудом выдыхает, воздух застревает в горле, и...

ЩЁЛК

И он выносит это — ещё семь раз. Семь раз плеть обжигает его спину, кровь медленно стекает по коже — по тем редким её участкам, что остались неповреждёнными. Малейшее движение вызывает новую агонию, после каждого удара к боли примешивается странное онемение, и каждый раз беспамятство подступает к нему чуть ближе, оно зовёт его, и он отчаянно стремится ответить на этот зов.

Вся толпа для него — не более, чем мутное пятно, расплывчатый клубок восторженных лиц, их глаза пристально следят за каждым изгибом плети, за каждой мышцей, что сокращается под его кожей. Острые наконечники врезаются под его рёбра с особенной жестокостью, он хрипит, и множество губ глумливо улыбается, множество языков похотливо облизывают те губы. Агония поглощает его; весь мир теперь состоит из багровых вспышек, и он безучастно смотрит в него, в то время, как вокруг него всё плывёт и качается от глубокой, жесточайшей, заслуженной боли.

Когда его настигает последний удар, он уже не двигается. Он может только безвольно висеть на кандалах, и только по редким свистящим выдохам хозяин может понять, что он еще в сознании. Ему кажется, что он попал в жуткий ночной кошмар. Ручейки крови стекают по спине и впитываются в ткань штанов. По знаку хозяина стражники расстёгивают кандалы на его запястьях. Он валится на пол, залитый его собственной кровью. От этого удара его сотрясает боль, и он всхлипывает. А толпа ухмыляется и смеется, упивается его состоянием. Зрелище, которое он собой представляет, приковывает к себе все взгляды.

Проходит несколько бесконечно длинных мгновений, и он справляется с собой. И хотя его мышцы поражены болью и оцепенением, он заставляет себя приподняться, схватиться за деревянную раму, подтянуться и, наконец, выпрямиться. Голова кружится, но он старается не обращать на это внимание. Он принуждает себя сконцентрироваться на хозяине, уже стоящем возле трона, и ковылять к нему. Ноги дрожат, при каждом шаге он вздрагивает, но через несколько секунд он уже стоит перед хозяином. Он знает, чего от него ожидает хозяин. Он поднимает на него взгляд.

Обугленная ладонь ложится на его щёку, приподнимает его голову — его будто хотят поцеловать, — и с мягкой, чудовищной искренностью хозяин интересуется:

— Ты усвоил этот урок, Майрон?

Нежность прикосновения почти непристойна, ужасный негромкий голос заставляет его задыхаться, и в нем разгорается протест — жалкие осколки его былой храбрости. В тот же миг чужое лицо перекашивается от омерзения, хозяин отстраняется и влепляет ему пощечину. Удар столь силён, что он едва удерживается на ногах, он отшатывается и отступает на нетвёрдых ногах, прижимая ладонь к горящей щеке. В зале мгновенно воцаряется тишина. Все взгляды с глумливым удивлением устремляются к подножью трона, где события получили неожиданное развитие.

Он застывает около трона. Его спина охвачена болью, щека пульсирует под ладонью, и с сокрушительной ясностью он понимает, что перешёл черту. Слишком увлёкся, бросая вызов хозяину, и гордость толкнула его далеко за пределы дозволенного. От выражения лица хозяина он почти перестаёт дышать.

Хозяин приближается к нему со странным спокойствием, но он почти чувствует ярость, спрятанную за этой маской, и слова пронзают его до самых костей:

— Кажется, — голос хозяина ледяной, — тебе по-прежнему нужен урок смирения. Но я могу помочь тебе, я... продолжу твоё обучение.

И хозяин снимает верхнюю часть облачения, сминает роскошную ткань и отбрасывает в сторону. А он смотрит на хозяина — тот остался в штанах и свободной черной рубашке, отделанной золотом, — в ожидании приказа, и его парализует ужас.

Хозяин внимательно разглядывает его. Изуродованные пальцы поигрывают шнуровкой штанов, обводят вышивку.

— Майрон, — пропевает хозяин так вкрадчиво, что он вздрагивает. — К счастью, у тебя есть зрители. В конце концов, ты всегда питал слабость к демонстрациям. А сейчас — встань на колени.

— Ч-что? — вырывается у него: на долю секунды он перестаёт понимать, что хозяин имеет в виду.

— Встань. На. Колени.

Он бледнеет, внезапно понимая, что хозяин хочет от него, что ему потребуется сделать. Но хотя всё внутри него содрогается от ненависти, ужас перед тем, что произойдет, если он откажется, оказывается сильнее. Этот ужас вынуждает его опуститься на колени перед хозяином. Он дрожит, слова с трудом покидают губы.

— П-пожалуйста, мой господин, я прошу прощения... Прошу прощения, пожалуйста... не... не заставляйте меня... Не здесь, не здесь, прошу...

Но его жалкая речь обрывается: хозяин хватает его за челюсть, ногти впиваются в щёки.

— Приступай.

Трясущимися пальцами прикасается к шнуровке на штанах хозяина, начинает медленно её распутывать, и смертельно бледнеет, чувствуя твёрдость под тонкой кожей. В толпе раздаются первые смешки — ему они кажутся оглушительными, словно крики.

Он закрывает глаза, делает один дрожащий вздох — его покидают последние капли его слабой решимости — и прикасается к хозяину губами. Он проводит языком от головки к основанию, а затем медленно вбирает в себя всю длину. Его руки неохотно обхватывают бёдра хозяина — он задает свой ритм — и от каждого движения языка в нем пульсирует стыд. Он выдержимает ритм еще несколько движений, а потом хозяин вдруг рычит и подается бедрами вперёд, толкаясь прямо в его горло. От этого он давится, все мышцы протестуют и сокращаются, чтобы открыть путь воздуху. Но хозяин держит его крепко, его пальцы вцепляются в его волосы, и хотя его легкие уже начинают гореть, хозяин нажимает сильнее — так, что он едва не касается носом его живота.

Это непреодолимое давление заставляет его содрогаться от недостатка воздуха, слюна нитями тянется от его губ, унизительно капает между колен. И только когда он действительно начинает задыхаться, хозяин, сжалившись, отводит его голову на несколько дюймов назад. Он отчаянно пытается отдышаться, давится собственными вдохами, горло сжимается, пытаясь сдержать стон, а хозяин уже опять толкается в него.

[delbee]

продолжение

По толпе разносится глумливый смех, унизительная покорность наместника вызывает множество жутких злорадных улыбок. Все взгляды устремлены на его изтерзанную спину, на руки хозяина, вцепившиеся в его волосы, на его пылающие щеки и на самого хозяина, торжествующе нависающего над ним. Хозяин толкается в его горло в жестком, безжалостном ритме, не обращая никакого внимания на рыдания, которые вырываются из него при каждом движении.

Хозяин обводит взглядом зал, его губы кривятся в ухмылке — победной, тёмной, развратной. Всё еще находясь глубоко в его горле, он позволяет себе смешок, и от этого будто рушится плотина, за которой стоит толпа слуг: поднимается вой.

Зал взрывается от язвительного, хриплого, громкого смеха, в ушах звенит от издевательских выкриков, и с ужасом он осознает, что по его щекам текут непрошенные слёзы — горячие, позорные, они стекают по его ноющей челюсти. Он хочет бежать, бежать прочь и спрятаться — там, где никто не причинит ему боль, где никто не сможет до него добраться, где он сможет побыть наедине со своим страданием и где его просто оставят в покое. Но жестокая реальность сметает все его фантазии, хозяин еще сильнее стискивает его череп, он толкается еще глубже, его дыхание учащается — он приближается к пику.

И хозяин изливается, горячее семя затапливает его горло, а он всё еще давится длиной хозяина, и ему остается только глотать. Он захлёбывается, грудь сжимает рыдание, а хозяин выходит из него и толкает на пол.

Его сотрясает боль, его спина выгибается, на камни падают капли свежей крови, но он пытается справиться с собой. Он вытирает ладонью слёзы, он вытирает с губ семя хозяина, и вдруг к горлу подкатывает тошнота: до него доходит, что именно он только что сделал. И он уже слышит жестокую награду за его усилия: глумливый, истерический гогот пронзает его насквозь, каждый обитатель Ангбанда смотрит на него с усмешкой, а он не смеет поднять глаза, чтобы взглянуть на них. Он не смеет взглянуть на своих друзей. Он не может заставить взглянуть себя в чужие лица, чтобы узнать их выражения. И в какой-то миг тяжесть его унижения становится сокрушительной, и он хватает ртом воздух, словно выброшенная на сушу рыба.

Он с трудом устраивается на коленях и скорее слышит, чем видит, как зал пустеет: зрелище насытило свирепый голод ангбандских солдат, и с горечью он думает, что его унижение послужило их удовольствию. Слабый и одинокий, он садится на ступень, его лицо опущено — он не в силах смотреть на хозяина, который уже полностью владеет собой и сейчас ухмыляется с трона.

Никто не трогает его. И хотя со стороны валараукар и майяр на него обращено немало сочувственных взглядов, никто не смеет подойти к нему. Он находится далеко за пределами того, что им дозволено, а дух товарищества сейчас для него — не благо, а соль на рану. И они с сожалением уходят, подгоняя толпы орков. Когда тяжелые шаги стихают, он шепчет неизбежный вопрос.

— Почему?

— Почему что, малыш?

— Почему вы делаете это со мной? Почему заставляете делать эти... вещи? — Хозяин не сразу отвечает ему. Когда его спину охватывает новая волна боли, и он с трудом выдавливает из себя: — Вы... вы так сильно ненавидите меня?

— Ненавижу тебя? — голос хозяина звучит почти изумлённо, и от этого становится еще ужаснее. — О, Майрон, нет. Нет, ничего подобного. Я делаю это, потому что я люблю тебя.

Дыхание застревает в легких. Тугой пузырь — горе, удивление, и, может быть, почти незаметная предательская радость — взрывается в его груди. Но сквозь эту отвратительную смесь эмоций он стонет, он шепчет:

— Вы не понимаете...

Хозяин не слышит этого — возможно, и к лучшему. Он медленно поднимается, с непроницаемым лицом кланяется хозяину и идёт прочь из тронного зала — одинокий, прихрамывающий, страдающий от боли. Он бредёт по коридорам в сторону лазарета, и с каждым шагом слова его хозяина жгут его всё глубже. Не ненавидит, сказал он. Не ненависть. Не ненависть, а любовь. Жестокая, ущербная, искажённая любовь.

Но его хозяин не понимает, и он не уверен, что хозяин вообще способен понять.

Не ненависть, а любовь.

От этого всё становится ещё хуже.